Именно это грозное имя дойдет до ушей завоевателей, которые, едва ступив на берега величавой реки, встретят мужественное сопротивление; и перо отважного капитана Франциско де Орельяно будет слегка подрагивать, когда в свой походный дневник он занесет слово «амазонка». Вторым и третьим словами будут — королева Конори.

И священник точно знал, сколько времени осталось до повторной встречи: ровно тридцать восемь лет… Знал он и имя великого конкистадора, которое по звучанию чем-то напоминало другое — Хуан де Иларио. Он знал это, ибо теперь другое предостережение звучало из уст альмаеков: «…и дрогнут в руках мечи, в железные сердца ворвется страх…»

И так будет. Слова эти разнеслись по всему побережью реки — от истоков её и до самого устья. И ежесекундно будет слышать капитан Орельяно грохот боевых барабанов индейцев, он пройдет Амазонкой до океана, но на всем пути будет встречать отчаянное сопротивление.

Королева запретила называть себя прежним именем — Лори. Тепосо не понимал этого, но твердо верил в слова Сары и Джулии. Слов было много, из них не последнее место занимали «оправдать события» и «миссия». Тепосо умудрился объединить их вместе, правда, стояли они по разные стороны туманной фразы: он теперь — миссионер, он оправдывает свое предназначение. Подобным образом дело обстояло и с Лори: она тоже оправдывает действия, и если не будет королевы амазонок по имени Конори, то что-то где-то не «состыкуется». Тепосо понимал это по-своему: чего-то важного может не произойти. Он нисколько не жалел о диадеме с черными перьями, которая сейчас украшала голову королевы, чувство горечи и разочарования не просочились в его душу, когда власть перешла к Лори. Сейчас они исполняли каждый свою миссию: одна по воле божьей, другой по велению собственной души.

Он был королем племени, касиком, но так и не стал мужем королевы. Она представляла единовластие, а он, приняв сан священника, до конца дней своих обречен был на безбрачие. Но до этого целых полгода делил ложе с Лори, и уже будучи священником, вскоре должен стать отцом. Тепосо этого не понимал, так и не должно было быть, но хитро щурил глаза, когда замечал располневшую фигуры королевы.

Прав был Литуан, когда говорил Тепосо на скромной церемонии провозглашения вождя, что молодой индеец не обязан быть на высоком уровне боевого мастерства, — трудно и почти невозможно было превзойти доблестного Атуака, — Тепосо чувствовал это, словно заблаговременно знал о свой дальнейшей судьбе. Но не беспокоился и не переживал на этот счет. Он видел, как проводит учения Лори, видел, как жрицы становились первыми женщинами-воинами. И он диву давался, наблюдая, как стрелы, пущенные рукой амазонок, метко поражают цели; как мужчины из племени урукуев, навсегда призванные в эти места, отступают под натиском амазонок, признавая и уважая их силу. И снова это было оправдано.

Сама королева не принимала участия в учебных поединках, она молча наблюдала, бросая иногда тоскливые взгляды на горизонт. Взгляд Лори проникал так далеко, что глаза её порой заволакивало слезами. Ею овладевали чувства схожие с безысходностью, в её понятии, понятии двадцать первого века, помимо расстояний присутствовало время. И если можно преодолеть сотню, тысячу, десять тысяч миль, то через время невозможно даже перешагнуть. Ни одного шага. Время виделось девушке надгробьем на собственной могиле. Прямоугольный монумент показал ей все свои двенадцать острых граней, которые соприкасались между собой, делая четкие повороты. Это не выглядело кругом, но все линии замыкались, держа в плену безрассудства и сиюминутной слабости королеву амазонок.

Ночами она плакала, подолгу сидела в храме возле Альмы и неотрывно смотрела в его очи. Она учила Оллу правильно обращаться с оружием, а та в свою очередь — смотреть «правильно» в очи Бога. Только Олле рассказала о своих чувствах королева, только одна жрица знала о страданиях королевы, хотя в надгробье, называемом время, разобраться не могла.

Олла бежала во дворец, где на троне величественно восседала королева с грустными глазами, когда на горизонте появлялась мало-мальски черная туча, и обе стремглав бежали в храм. Все жрицы почтительно удалялись, королева садилась напротив идола, Олла вставала позади бога и выразительно показывала подруге свои скошенные к переносице глаза. Лори послушно косила, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума, и видела перед собой расплывчатый силуэт Альмы. «Давай!» — мысленно кричала Лори. И уже во множественном числе: «Давайте!! Почувствуйте, как мне плохо! Папа!.». Для того чтобы распечатать амфору и вложить туда дополнительные инструкции, у неё не хватало смелости. Там её могут посчитать слабовольной… Это все были бредовые мысли, они принадлежали человеку, который был на грани душевного срыва. Если это была болезнь, то диагноз уже знакомым надгробием постоянно маячил перед глазами. Были и другие мысли и чувства у сходившей с ума Лори: «А как же та девушка, Конори, — думала она. — Вдруг ей там понравилось, а я… Господи! Вылечи меня! Эй ТАМ! Ну разве вы не чувствуете? Пожалуйста!.».

Все грани времени давили на сознание, сжигали душу, стискивали грудь железными обручами, наказывая девушку за вольное обращение с Его могуществом.

«Выпустите меня!»

Два дня назад Лори приснился очередной кошмар: она неподвижно сидит на стуле, на ней одета белая майка, джинсы, кроссовки — боже, какое все это родное! — а с четырех сторон её окружают серые стены. Стены, которые в отличие от времени можно разрушить, разгромить, раздолбать, разорвать, пальцами расшатать по одному кирпичу. Это был кошмар, но его Лори, не колеблясь, променяла бы на свое теперешнее положение или состояние. Единственная преграда, которая была на её пути, — это время. Время, будь оно проклято! Проклято! Проклято!

Из буйного состояния Лори резко бросало в противоположную сторону. Она даже улыбалась в такие моменты. ВРЕМЯ ДОЛЖНО БЫТЬ ВРЕМЕННЫМ. Фраза эта была успокоительной, она в свою очередь рождала кучи хаотически набросанных букв. Ничего, с этим разобраться можно, думала она. В такие моменты королева выходила из тронного зала и подолгу смотрела на горизонт. А если там начинало темнеть, бежала в храм, непременно сталкиваясь по пути с Оллой. Обе, глядя друг на друга сумасшедшими глазами, тыкали пальцем в горизонт и припускались в святилище.

«Давай!» Олле казалось, что вскоре она не сможет смотреть нормально, что глаза её до конца жизни будут рассматривать собственный кончик носа. Но она самоотверженно смотрела на такую же раскосую подругу у ног идола.

«Давай!!»

Иногда грозы случались, но ни одна молния так и не проникла в храм.

Один раз ближе к ночи небо заволокло черными тучами, подруги нос к носу столкнулись возле храма воинов. Не сговариваясь, побежали в святилище. Потом, надрываясь, вынесли Альму на улицу. Они продрогли под холодными струями. Коленопреклоненная Лори к утру оказалась стоящей в грязной луже. Но молнии, полыхая над головами, не коснулись Альмы. Непослушными, замерзшими пальцами девушки зацепили идола под основание и, поскальзываясь и падая, водворили его на место. Не выдержав, Лори расхохоталась. Олла долго крепилась, но вскоре присоединилась к королеве. В то утро омовение Альмы происходило дольше обычного.

После того случая Лори надолго забылась, соплеменники в течение двух недель могли наблюдать королеву в добром расположении духа. Но потом все началось сначала и с новой силой. В конце концов Лори обозвала Альму дураком и в храме больше не появлялась.

Зато кошмары начали преследовать её чуть ли не каждую ночь. Как-то на базу «Атолл» была приглашена труппа актеров, они показали спектакль по пьесе Шекспира «Макбет». Лори долго ходила под впечатлением, и вот сейчас фраза из второго акта стала эпиграфом к её сновидениям: