Не меньшее впечатление производил и Антоньо. Но он был слишком напряжен и сосредоточен от подсознательной тревоги за свои ещё не восстановленные силы. Правда, эта напряженность пряталась внутри — а внешне он был холоден и спокоен. Он атаковал Кортеса прямыми ударами, стараясь держать его на расстоянии, но стал быстро уставать. Создавалось впечатление, что шпага слишком тяжела для него. Антоньо, раздувая ноздри, крепился из последних сил и шел вперед. Но его выпады становились все менее остры.

И Кортес, решивший прекратить игру, сам пошел в атаку, потеснив Руиса к ручью. В его стремительных движениях отсутствовало присущее ему неистовство, сейчас он был просто горяч. А Антоньо слабел все больше и больше. На лбу обильно выступил пот. Он приоткрыл бледно-розовые губы, сквозь зубы выталкивая свистящее дыхание. Отражая очередной жесткий и быстрый удар, он вновь почувствовал незажившую рану в правом боку.

Видя, что приятель с трудом уходит от его плие, Кортес начал наращивать темп, предпочитая этот прием другим. Антоньо оказался стоящим в ручье, от этого его позиция стала угрожающей, и он пропустил-таки стремительный выпад Раула. Шпага проткнула левое предплечье, и Антоньо, чтобы не пропустить ещё один укол, уже ногой ударил по руке нападавшего.

Лори азартно следила за поединком, под звон металла комментируя каждое действие.

— Тони! Ну кто так держит шпагу! Кто был твоим наставником? Не ты, Тепосо?.. Ой, Боже мой!.. Вот теперь лучше… Хорошо, Тони… Отлично!.. О, нет!

Шпага Кортеса, описав возле лица противника широкий круг, метнулась назад, и Антоньо, обманутый этим финтом, почувствовал, как сталь раздирает мышцы под правой ключицей. Рука со шпагой резко рухнула вниз, и Кортес нанес в то же место ещё один разящий удар. Антоньо как подкошенный упал на колени и тут же был повержен на землю ударом ноги.

Кортес отбросил его шпагу, а свою взял обратным хватом — лезвием к себе — и опустился на колени, приставляя к горлу Антоньо острие клинка. Обведя глазами неподвижных жриц, он насмешливо произнес, обращаясь к Руису:

— Ты ловко провел меня, дружище, очень ловко! — Он взялся за эфес другой рукой. — Но это была твоя последняя проделка. Ты ничего не хочешь сказать мне на прощанье?

Антоньо, скользя пальцами по траве за спиной Кортеса, бесполезными усилиями пытался дотянуться до шпаги. Но она была слишком далеко — где-то в полутора метрах от вытянутой руки. Он поймал напряженные взгляды неподвижных амазонок позади крепкой спины победителя, но ни одного слова о помощи не вырвалось из его груди. Это был честный поединок, и он проиграл его. Он хотел приподнять левую, сломанную руку, чтобы дотянуться до кинжала, висевшего у пояса Кортеса, но не сумел пошевелить даже пальцами. Ах, если бы с ним был его кинжал! Но он подарил его Лори.

Впритирку с кистью что-то мягко ткнулось. Антоньо скосил глаза и проглотил ком, подкативший к горлу.

Посмотри Кортес немного в сторону, он бы увидел, как рука Антоньо сжала удобную рукоять смертоносной стали. Но тот ждал ответа, не сводя глаз с лица бывшего друга.

— Хочу, — сказал Антоньо, принимая предложение Кортеса. — Я хочу сказать спасибо Лори.

— Что?

— Жаль, но у тебя нет времени покаяться.

Антоньо, собирая остатки сил, наискось всадил сверкающее лезвие в сердце Раула.

Глаза у Кортеса округлились, и он с удивлением уставился на витую ручку, торчащую у него в ребрах. Рот приоткрылся, выпуская наружу две темно-красные, почти черные струйки крови. Дернувшись назад, он головой упал в ручей; дух, выходя из него, булькнул розовой водой, а тело, содрогнувшись ещё раз, затихло.

Литуан, все ещё сжимающий хрупкие плечи Аницу, закрыл глаза, прося у Бога прощения для грешной души этого человека. Аницу никак не отреагировала на смерть Кортеса. Отстранившись от Литуана, она первой подошла к Антоньо и опустилась возле него.

4

Испанский идальго Антоньо Руис чувствовал себя самым счастливым человеком на Земле. Его израненное тело страдало, остро заточенные нервы отдавали в голове болью, и она кружилась от потери крови. Но нежные руки Оллы, смачивающие горящие огнем раны, доводили эту гонку по замкнутому кругу до состояния блаженного исступления.

Вот оно, счастье, думал Антоньо, ища прячущиеся глаза Оллы. Вынести муки отчаяния и боли, принять их с благодарностью — и тут же забыть, услышав рядом нежное биение сердца и почувствовать на лице легкое дыхание. Счастья не бывает много — иначе оно захлестнет упругой волной и не даст дышать. Счастье — тонкая и хрупкая материя, но оно прочнее стального каната удерживает на самом пике волны. Счастье недолговечно, это лишь миг, пульсирующий удар возбужденного, радостного сердца; но он, хоть и скоротечен, рождает следующий, может быть, ещё более волнующий.

О Кортесе Антоньо не думал. Дух Кортеса, сорвавшийся в черную бездну, замкнул тяжелый ларь в душе Антоньо, где хранились воспоминания о нем, а ключ предательски забросил в неспокойные воды сновидений, чтобы тот нет-нет, да и находил его и открывал скрипучую крышку, впуская кошмарный призрак в свой сон.

Олла, ухаживая за раненым, хмурила брови, чувствуя на себе жаркий взгляд. И от этого где-то у корней волос пылал настоящий пожар; ещё немного — и загорится лоб, потом охватит щеки.

«Что со мной? — думала она, обмывая от крови крепкую грудь Антоньо. Прикасаясь к нему, я испытываю волнение, а взгляд на его раны рождает сострадание. Но такого не должно быть! Он — вражеский воин. Правда, он помогает нам. Вот и я сейчас помогаю ему, потому что ему больно и он нуждается в помощи. Но если бы Лори не попросила меня, я бы ни за что этого не сделала! Как равнодушно прошла бы мимо, увидев его, лежащего и окровавленного, где-нибудь в лесу. Я бы, наверное, даже плюнула на него. А если бы не его участие в судьбе детей… Нет, не так. Если бы я его видела впервые, то подошла бы и прекратила его страдания. Нет, наверное, я бы и этого не сделала. Да, я бы просто плюнула на него и ушла. Пусть бы себе умирал в одиночестве. Интересно, а того бы я прикончила?» Олла, сощурившись, вспомнила Кортеса.

В ней ничто не шевельнулось, когда Антоньо сразил своего противника ударом кинжала; никаких эмоций не отразилось на её лице. Казалось, она должна была торжествовать, видя, что истязателя и убийцу настигло возмездие, глаза её должны были полыхнуть от справедливости божьей кары, когда сам Бог вложил в руку Антоньо оружие и завершил путь очередного негодяя. Нет, ничего подобного в её сердце не было. Только где-то на окраине души пронеслись отголоском слова, обращенные к Богу: «Прости его, Господи». И тоскующая жалость, которая робко перечила Всевышнему: «Что-то не так, Господи, что-то неуютно в груди сердцу».

Олла приложила к груди Антоньо холодные, размягченные волокна листьев пальмы асаи и решила положить конец своему непонятному состоянию. Вот она сейчас строго, даже сердито посмотрит в его глаза — и все! Сейчас, вот только надо повыше положить компресс… Сейчас, вот только на плече осталась запекшаяся кровь, и, как только… Нет, повязка слишком туга, нужно сделать посвободнее… Вот так.

Олла решилась и сорвалась-таки в синие глубины его озер. А скорее всего по-другому: она взлетела в синий простор глаз Антоньо, и от ужасающей высоты голова вдруг закружилась, а земля качнулась в сторону. Пожар, как и предвиделось, перекинул языки пламени на лоб и щеки, и Олла, загоняя в себя почти незнакомые слова «стыд» и «позор», ланью выскочила из шатра.

Аницу удивленно посмотрела ей вслед и сделала последнее, чем ещё можно было помочь раненому: поправила прядь волос, упавших ему на лоб.

Антоньо возблагодарил небеса, прочитав молитву, и стремительно окунулся в сон.

Проснулся он только к вечеру и чувствовал себя довольно сносно. Вскоре к нему в шатер заглянула Джулия.

— Тони, посмотри, как я выгляжу?

Она предстала перед ним в белой широкой рубашке, панталонах и высоких, выше колен, сапогах. Волосы были убраны назад и перевязаны парчовой лентой. Она решила не перекраивать костюмы дона Иларио, воспользовавшись только его сапогами, которые ей пришлись впору. Рубашку и панталоны она «одолжила» в гардеробе высокого Гарсии де Сорьи.